Храм в честь Казанской иконы Божией Матери с.Новая Усмань

Вериги бездомного нищего

Жилетка на старике была выцветшей и изношенной, местами вытертой до дыр, а местами - сальной до зеркального блеска. Зимой поверх неё старик носил суконное одеяло. Не укутывался в него, а именно носил, вырезав посередине отверстие для головы - так мексиканцы носят пончо. Это продолжалось с ноября по март, пока Всевышний не подбрасывал дров в солнечную печь и не прогревал землю до следующей зимы. Тогда одеяло и заячий треух неведомо куда исчезали, и старик снова оставался в жилетке, старой, давно потерявшей цвет рубахе и штанах из буровато-жёлтой китайской нанки.

Черты его казались грубоватыми, тяжёлыми. Мелкие морщинки делали лицо похожим на домотканный холст, неряшливый от длинных седых волос. Даже сейчас, в старости, чувствовалась в бездомном нищем немалая физическая сила. Дряблая и ненадёжная, но не вытекшая ещё, не оставившая совсем хозяина. В станице про него говорили разное. Мол, разбойничал до революции в Сибири, на старом Московском тракте. Бабам лишь бы языки о плетень чесать, такого напридумывают! Ещё говорили: в оккупацию связным был между подпольем и партизанами. Так оно или иначе, но вёл себя нищий необычно: милостыню просил едой, а денег не брал. Даже не прикасался к ним, если подавали. Улыбался подающему виновато и объяснял нехотя:
- Не можно мне до них касаться, добрый человек. Грешник я.

Общность пережитых бед и надежда на лучшее будущее – тьма за спиной и свет в конце тоннеля - делают людей отзывчивее к несчастьям. В эпохи, когда каждый надеется только на себя, свет этот гаснет, а душа черствеет. Каждый за себя – это движение в разные стороны, хаос и духовная смута. Может быть, послевоенная разруха и была так быстро ликвидирована потому, что разрушены были здания, а души большинства остались целыми... Раз или два в месяц старик просился к кому-нибудь из станичников в баню – помыться. Его пускали, подкармливали, оставляли ночевать на сеновале летом, в бане – зимой. Однажды Тимоха, плотник, отдал ему старые, крепкие ещё, сапоги. Бездомный принял их с благодарностью и схоронил до зимы в тайнике. Когда же Всевышний поворошил кочергой почти догоревшее полено и оттого осыпались из небесной печи на землю искры осенней листвы, в тайнике сапог не оказалось. Видать, свои собратья-попрошайки выкрали. Но странного нищего это отчего-то не огорчило, а обрадовало.
- Чему радуешься, дед? – спросил узнавший о потере Тимоха.
- Бог простил, - загадочно ответил тот.
- Дурень ты, - покачал головой плотник и пошёл по своим делам.
С того дня бездомного в станице стали считать не от мира сего, юродивым.

До весны дед проходил в рваных туфлях-обносках, обмотанных тряпьём и верёвкой. Он быстро сдавал. Тени от морщин и складок на коже стали резче, контрастней. Крепкие некогда ладони высохли, волосы поредели, разве что улыбка стала освещать лицо чаще, чем раньше.
- Дождусь, как вишня зацветёт, и помру, - мечтал он.

Вишня зацвела в конце марта. А через пару дней неожиданно пошёл снег. Он был мокрым и влажным, как замерзшие слёзы, налипал на ветки и провода, но не продержался и суток. Весна окончательно пришла на Кубань. Старик, напросившийся напоследок помыться у плотника Тимохи, снял в предбаннике жилетку, повесил её на гвоздь, присел на скамью, прислонившись спиной к стене, и умер. Плотник нашёл сидящего мертвеца часа через три. Выругался невольно, перекрестился и пошёл за соседями. Общими усилиями бабы омыли покойника, одели в старое, но чистое бельё, принесенное из дома, а плотник сколотил гроб. Лишь тогда кто-то обратил внимание на выцветшую и изношенную, местами вытертую до дыр, а местами - сальную до зеркального блеска жилетку, висящую на гвозде. Она оказалась тяжёлой. Под подкладкой её, по всей спине нащупывались круглые монеты. Когда ткань вскрыли, это оказались золотые александровские «империалы».